На линии предвечного и сиюминутного

Мы как будто между сегодняшним и вечностью, а выбор делать надо и при этом надо делать выбор постоянно. Нельзя сделать выбор раз и на всегда. Само течение жизни это просто не позволит. Как монах, который сделал выбор в пользу Бога, в пользу служению вечности, вдруг остается один на один с сиюминутной жизнью, когда монастырь разрушен, его собратья и учителя убиты, а книги сожжены. Бог как бы возвращает нас назад из вечности, встретив с ужасом жизни, как бы мы комфортно не устраивались уверовав в вечность этого комфорта. Видимо в этом акте возвращения из предвечности есть что-то очень важное.

Мы можем делать выбор за выборов, мы можем посвящать себя, отдавать себя в поисках предвечности, но то что здесь и сейчас нас достанет. А попытка скрыться в предвечность - это такой вид трусости? Тоже самое как попытка скрыться в рутине, что бы было только здесь и сейчас. У рутины нет ответа на большую часть смыслов, на такие сложные вопросы: что такое справедливость вообще, что такое правда вообще, ну и у рутины нет ответа на самый главный вопрос: "Куда идем?". Нет ответа и не должно быть, а попробовать в это заглянуть через рутину - это измена и тому и другому, это может быть еще большая трусость перед чем-то большим, перед чем-то более важным и нужным. Можно попытаться не задавать себе вопросы, так делают люди. Можно в определенный момент перестать, разучиться задавать себе вопросы, когда кто-то лезет за черту нашего забвения вечности, смеяться над лезущим, холодея от ужаса, смеяться и называть его "сумасшедшим" или "отравленным ядом религии", к самого яркого современного проявления предвечности.

Тоже самое и перед вечностью. Все время стучаться в ворота вечности, отдавать себя "охране" ворот в вечность, как нищий перед входом в храм, который никогда не будет достоин зайти, и даже может быть можно сказать по иному, как нищий, который никогда не решиться войти в храм и останется перед воротами как страж вечности. При этом страх врывается как бы с двух сторон. И из храма несет огромной ответственностью перед прошлым и, еще больше, перед будущим и реальная жизнь обдает духом постоянных ошибок и запахом слез переживаний из-за соприкосновения с предательством, как самой болезненной формой ошибки. Вот и замер у предвечности не решаясь переступить черту ни туда, ни обратно.

Наблюдая жизнь большого числа мыслителей я заметил, что они были жестоко раздавлены жизнью, а потом им выпал шанс где-то притулиться, на некоторое мгновение жизнь как бы перестала на них кричать и они оказались в слепой зоне судьбы, в поле молчания. Где можно было опуститься в глубины предвечного рефлексирования и рыдать над ранами оставленными жизнью. И нет ни какой гарантии, даже самой малой, что эта слепая зона судьбы вдруг опять проясниться и жизнь со всей жестокостью не обрушиться.

Перед каждым вызовом, что вызовом сию минутным, что вызовом предвечности мы остаемся в полном одиночестве, даже хуже того, одиночество обрушивается на нас со всей ненавистью к нам и терзает нас. А мы в лихорадке ищем ответы почему-то прежде всего на одиночество. Почему одиночество застает нас именно здесь? Одиночество выбора? И нам машут из вечности и из сегодняшнего дела, и нам машут из не одиночества, уверенные те, кто уже сделал выбор и уже принял решение, с большой долей уверенности в правильном свой ошибки. Они зовут нас в свою ошибку, которая обрела правильность только потому что там нет одиночества и большего объяснения правильности этого выбора нет. 

Попробую пояснить ситуацию с Савченко

Россия тут попала в очень странную ситуацию. Все эти призывы и из-за рубежа и внутри страны к освобождению Савченко направлены, как это ни странно не на суд. В том-то и дело. Все это направлено на власть. Все направлено, как ни странно, на политическое решение проблемы.

Увы, в России правовое решение проблемы, как бы это сказать помягче, не может случиться или может случиться, но не в таких делах. А значит, и мы, как Россия, это доказывали многократно, возможно только политическое решение. Т.е. суд как равновеликий властный партнер на территории России почти не ощутим. Он как бы есть, но вера в его объективность по подобным сложным делам - почти равна нулю. Суд больше похож на некую необходимую по обряду часть ритуала. А вместе с судом и право приняло облик не поля справедливости, а поля неких принципов замешанных на сиюминутном политическом интересе.

Политические сиюминутные дивиденды оказывались более востребованы, чем торжество права. Т.е. никто, вообще, не верит в правовое решение проблемы Савченко. Ни одна душа, ни сторонники Савченко, ни противники. У правового поля ни оказалось на этот момент ни одного агента. Почему я так говорю? Потому что сторонники Савченко считают, что адекватное их чаяниям решение суда может принять только политическая власть в России и подать сигнал суду, и даже не целиком вся, или по отдельности, а конкретно Президент и именно поэтому в интернете появляется куча фейков об обмене Савченко, потому что сторонники видят лишь военно-политический ход разрешения, а не правовой. При этом противники Савченко, однозначно утверждают, что уж скорее бы это судебное шоу закончилось и Савченко бы запихали куда-нибудь за Урал. "Хватит", кричат люди, на которых прежде всего ориентировано все это судебное действо. "Зачем столько внимания привлекать, быстрей бы уже что ли засунули ее в колонию и забыли" - эти люди уверены, что суд не может думать ни каким другим образом, как политическое руководство страны. Суд, с их точки зрения, - это слишком долгое сопровождение и так уже достаточно справедливых процедур по политическому преследованию негодяев и мерзавцев, а так же по политическому решению любых общественно важных или лучше сказать общественно выкрикнутых проблем.

Эта ситуация очень показательна. Право не работает, справедливость связана с сиюминутными потребностями сильных мира сего. И любое восстание против этой системы хоть изнутри, хоть снаружи рассматривается как посягательство на систему, по поводу которой вроде как договорились со всем миром. А сама система считает такое положение права нормальным. Право не должно шляться где-то отдельно от сиюминутных национальных потребностей, которые определяют сильными мира сего.

Так вот мне кажется, что здесь поднимается вопрос не о Савченко, здесь поднимается вопрос о той грани, до которой готова идти власть в выполнении социальных заказов (а на преследование украинских военных есть общественных заказа в России), а так же частных заказов людей стоящих у власти. Вот тут надо понимать очень четко, что именно эта грань присутствует в каждой властной системе мира. Где же та линия, до которой готов политик опускать (в худшем смысле этого слова) судебную власть, где та линия до которой политики готовы продвигать общественные и частные интересы в ущерб национальному праву. Этот вопрос решается в каждой стране, на всем протяжении ее истории. Не думайте, что это только проблема России.

Сами призывы "Свободу Савченко" - это призывы не по поводу отдельного солдата отдельной войны, это призывы к отступлению от линии наступления на право. Только не думайте, что решение по Савченко играет какую-то правовую роль, решение по Савченко, каким бы оно не было - это чисто политическое решение. Вопрос в другом. Свобода Савченко - это вопрос способности власти договариваться и в том числе по поводу правового поля.

Первый такой вызов был во время задержания корабля Гринпис и тогда брошенный вызов был услышан и можно было говорить о некой, увы политической, способности договариваться по поводу правового поля. До этого был очень странный вызов по Ходорковскому и тоже был неоднозначный сигнал по политической договоренности по правовому полю. Сегодня этот вызов - дело Савченко. Слишком много поставлено на карту. Политика в России не ушла, мало того очень сильно завязла там и даже можно говорить боится уходить оттуда, потому что в ангажированном праве, как только уходит власть тут же там поселяется много чего другого. Старое право по своей ангажированной привычке не позволяет там поселиться праву как принципу, не праву как нужде.